Архимедова точка опоры

С древних времен люди задумывались над тем, что есть истина. И с древних времен они не могли прийти к единому мнению в этом вопросе.

Часть I

Древнегреческие философы были склонны связывать истину с первоначалом всего существующего, из которого все произошло и вкоторое все возвратится. Но Гераклит понимал под первоначалом огонь, Фалес — воду, Анаксимен — воздух, Анаксимандр — апейрон (неопределенную и беспредельную субстанцию). У каждого были доводы в свою пользу, и все остались при своем мнении. Но вот однажды Протагор изрек фразу, которую ожидало большое будущее. Он сказал: «Человек есть мера всех вещей». И действительно, немного позже Пилат Понтийский в ответ на слова осужденного Галилеянина, что есть Истина, спросил: «Что есть истина?» Этим вопросом он резюмировал все титанические потуги отживающей свой век античной мудрости.

Это значит, что разные люди понимают под истиной разное. Об этом красноречиво свидетельствуют расплодившиеся к началу I века нашей эры философские школы античности, предлагавшие каждая свою программу познания истины. Другими словами, всё бы то хорошо, что человек есть мера истины, но плохо то, что людей много, а истина должна быть одна. Такой безрадостный итог многовекового развития античной философии был подведен в скептицизме Пиррона.

Этот мудрец нашел строгое философское обоснование бесполезности всех тех исканий истины, которыми до него занималась античная философия.

Ну вот, казалось бы, и всё! Ничего другого теперь не остается, как только предаться той самой пирроновской атараксии (греч. ataraxia — невозмутимость, безмятежность). Что же сделало человечество? По-видимому, это занятие показалось людям малоинтересным, и вскоре был найден выход даже из такого безвыходного положения.

Человек есть мера всех вещей. Это сказал Протагор. Но кто сказал о том, как мерить этой мерой вещи? Был и такой человек, и звали егоАрхимед. В результате своих многообещающих опытов Архимед воскликнул: «Дайте мне точку опоры, и я передвину землю». Этими словами он просто дополнил и довел до конца рассуждения Протагора о человеке как мере всех вещей.

И в этом нет ничего удивительного, так как древним народам было свойственно объяснять мир исходя из самого грубого антропоморфизма. Как человек стоит на земле, так и Земля, как считали древние, стоит на трех китах. И хотя со временем была признана недопустимость такой аналогии, однако на этом не прервалась основанная древними традиция антропоморфного подхода к реалиям далеким от человеческого опыта. Поэтому Архимед, распространяя человеческий опыт на недоступные ему сферы, смело потребовал себе точку опоры, изъявляя тем самым свои притязания самому стать мерою для мира. Однако, как само собой понятно, никто ему такою точку опоры не дал. И сегодня Земля продолжает пребывать в свободе, несмотря на покушение на неё со стороны предприимчивого грека.

Но что происходило на самой земле, где упорство некоторых лиц пересиливало действие всех физических законов? Здесь любой правитель, имея под собою трон, имел тем самым точку опоры для того, чтобы переворачивать подвластный ему мир по своему усмотрению. Но как известно, правители не так часто сживались со своим троном на продолжительное время. Нередко их союз оказывался недолгим, в результате чего новый правитель начинал переворачивать мир на свой лад. Поэтому не было в мире порядка.

В конце концов было осознанно, что люди смогут жить хоть как-то более или менее нормально, если между ними будет установлено равенство.

Однако это очень сложный опыт и тяжелое испытание. Царей убивали задолго до цареубийств XIX века. Но тогда хотели уничтожить особу царя, а не принцип. Тогда хотели другого царя и ничего иного. Тогда и представить себе не могли, что трон может остаться навсегда незанятым. XIX век знаменует поворотный момент новой истории, поскольку люди того времени возжелали, помимо прочего, низвергнуть принцип божественного права. Но кем же должен быть тот человек, который избавит всех людей от центра тяжести одного тирана-самодержца и сделает навсегда свободными?

Часть II

Всеобщая свобода и равенство всегда были излюбленной темой утопических иллюзий для философов гуманистического толка. Утопия Томаса Мора, «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы выглядели недостижимым идеалом, потому что человеку свойственно быть мерой всех вещей. И поэтому для тех из людей (а их немало), у кого это свойство наиболее развито, лучше самому быть солнцем и всех ставить от себя в зависимость, чем жить под Солнцем, всех без исключения освещающим и согревающим, как это представлял себе утопист Томмазо Кампанелла.

Нетрудно догадаться, что люди, намеревавшиеся претворить в действительность социальные утопии, должны были обладать, помимо человеческих качеств, еще какими-то сверхчеловеческими свойствами. Посмотрим, кто они были, эти террористы-революционеры.

1878 год был годом рождения русского терроризма. Первые террористы были мучениками новой религии. До них люди умирали во имя того, что знали, или того, во что верили. Теперь они стали жертвовать собой во имя чего-то неведомого, о котором было известно лишь одно: необходимо умереть, чтобы оно состоялось. До сих пор шедшие на смерть обращались к Богу, отвергая человеческое правосудие. А знакомясь с заявлениями смертников этого периода, поражаешься тому, что все они как один взывали к суду грядущих поколений.Лишенные высших ценностей, они смотрели на эти поколения как на свою последнюю опору. Взрывая бомбы, они, разумеется, прежде всего стремились расшатать и низвергнуть самодержавие. Но сама их гибель была залогом воссоздания общества любви и справедливости, продолжением миссии, с которой не справилась церковь.

Как видно, для того чтобы «центр тяжести», сосредоточенный под троном монарха-самодержца, больше не тяготил окружающих людей, необходимо избавить мир не только от самого монарха, но и от того, кто жертвует собой во имя этого избавления. Иначе его вина будет тяготить мир еще сильнее трона. Другого выхода нет.

Не в силах оправдать убийство, которое террористы считали необходимым, они решили найти оправдание в самих себе и ответить самопожертвованием на стоявший перед ними вопрос. Для них, как и для всех предшествующих бунтовщиков, убийство отождествлялось с самоубийством. Одна жизнь представала расплатой за другую, и обе эти жертвы служили залогом неких грядущих ценностей. Каляев, Войнаровский и другие верили в равноценность жизней и не ставили идею выше человеческой жизни, хотя убивали по идейным побуждениям. Строго говоря, они жили на высоте идеи. И оправдали её, воплощая в собственной смерти. Благодаря им 1905 год стал вершиной революционного порыва. Затем начинается упадок. Церковь не состоит из одних мучеников, они лишь скрепляют её и служат ей оправданием. Вслед за ними приходят священники и святоши. Последующие поколения революционеров уже не станут стремиться к размену жизней. Будучи готовыми к смертельному риску, они постараются беречь себя для служения революции. Иными словами, согласятся взять на себя всю полноту виновности. Таким образом, тень того «центра тяжести», который был устраненподвигом первых революционеров, снова нависла над миром. Скоро она накроет его. И будет это последнее хуже первого.

Если раньше всесилие монархического «центра тяжести» обеспечивалось «божественным правом» и было статической характеристикой самодержавной власти, то теперь властные полномочия добывались в борьбе без правил и доставались победителю. Но заранее ведь никогда не известно, кто окажется победителем. Поэтому динамизм становится последней мерой того безмерного произвола, который развернулся в мире.

Гитлеровский переворот в Германии был чистейшим воплощением динамизма. Розенберг напыщенно сравнивал свою жизнь с поступью солдатской колонны: «Главное в том, что она марширует, а в каком направлении и с какой целью — это дело тридесятое». И не важно, что колонна эта опустошит и собственную страну, — суть в том, чтобы она все-таки маршировала. Истинная логика этого порыва заключалась либо в полном поражении, либо в бесконечных победах над новыми врагами, победах, которые должны увенчаться созданием империи крови и действия. Перед тем как развязать войну, фюрер заявил своим генералам, что у победителя не будут спрашивать, лгал ли он или говорил правду. Победитель всегда будет судьей, а побежденный — обвиняемым.

Но это еще не всё! Зададимся вопросом, кто выносит окончательный приговор. Высший судья теперь принимает обличье истории, ставшей неумолимым божеством. Сама история есть не что иное, как затянувшееся наказание, поскольку подлинные вознаграждения в ней откладываются до конца времен.

История осудила Бухарина, потому что обрекла его на смерть. И провозгласила невинность Сталина, поскольку тот находился на вершине власти. Окончательный суд истории зависит от множества мелких приговоров, вынесенных сегодня, — приговоров, которые когда-нибудь будут окончательно утверждены или отменены. В день, когда будет достроен новый мир, соберется всемирный трибунал, обещающий нам ряд поразительных реабилитаций. Кто-то из обвиняемых, в свое время признавший себя презренным предателем,войдет в человеческий пантеон. А другие навеки останутся в исторической преисподней. Но кто же будет их судить? И где порука тому, что теперешние судьи тоже не превратятся в предателей и не будут сброшены с высоты своих трибун на цементные полы застенок, гдекорчатся в предсмертных муках заклейменные проклятьем истории? Единственная порука — в их неизменной удачливости.

Таким образом, человек, ставший мерой всех вещей и измеряющий всё своей мерой, превратил когда-то богом созданный мир в кругообразную вселенную, где удачливость и невинность удостоверяют друг друга, где все зеркала отражают одну и ту же ложь и мистификацию, и нет человеку в этом мире надежной опоры.

Нет её и в абстрактной реальности человеческой мысли, на которую с самого начала были возложены большие надежды. Руководствуясь всё тем же антропоморфным подходом к надчеловеческим феноменам, авторы манифеста коммунистической партии заявили, что они всего-навсего исправляют ошибку в гениальной гегелевской философии, которую необходимо переставить с головы на ноги и гегелевский идеализм превратить в диалектический материализм.

Стоя на голове, философия могла только объяснять мир, но надо изменить мир! Вот главная задача, которая будет достигнута после того, как философия из противоестественного стояния на голове будет переставлена на ноги. И действительно, сбывшиеся ожидания идеологов коммунизма как будто свидетельствуют, что у философии, как и у всех прямоходящих существ, есть голова и ноги.

Но, прежде чем с этим согласиться, не будем забывать, что манифест коммунистической партии был обращен к людям очень далеким от пристрастия к метафизическим разбирательствам относительно наличия головы и ног у философии. Однако сами его авторы понимали, что даже если бы у философии и были ноги, нет никакой точки опоры, на которую эти ноги можно было бы поставить. Поэтому рано или поздно философия перевернётся вновь, а вместе с ней и весь мир.

Чтобы отсрочить это событие советское правительство в 1922 году двумя рейсами выслало из страны наиболее видных философов. Правящая элита понимала, что эти люди опасны для самой материалистической философии, на которой как на «трёх китах» был основан Советский Союз. Его населяли самые счастливые люди, которы, в отличие от наших современников, чувствовали устойчивую плоскость под своими ногами. Но их счастье продлилось всего-то 70 лет, по истечении которых и до них дошла всем давно известная истина, что трёх китов не существует.

И хотя фантазия древних допускала, что Земля может стоять также и на трёх слонах или в крайнем случае на черепахе, но лучше все же развивать свой собственный вестибулярный аппарат, чем полагаться на чужие фантазии.

Люди, пережившие периоды резкой смены идеологий или болезненно переживающие утрату общих оснований, как в современном постмодернизме, наверняка знают, как важно иметь в себе внутренний «центр равновесия», независимый от внешних потрясений. И когда потрясения становятся регулярными и не сулят ничего, кроме разрастающегося хаоса, тогда находятся те, которые начинают призывать к порядку. Лев Толстой был одним из тех людей своей эпохи, кто смог пророчески указать на главный корень назревающих проблем европейской цивилизации, которые в начале XX века поставили её на грань погибели. Толстой отстаивал радикальные идеи опрощения и ненасилия. Насколько они были важны и своевременны, показало ближайшее будущее. Идеи ненасильственного сопротивления оказали влияние на Махатму Ганди, состоявшего с русским писателем в переписке. Толстой считал, что именно в чистой человеческой природе, неиспорченной цивилизацией, заложена непреходящая истина, способность безошибочно отличать зло от добра и стремиться к исполнению последнего. Путь «назад» к этому естественному месту, из которого видна неискаженная истина, называется у Толстого опрощением и связывается с близостью к земле. Таким образом меняется «центр тяжести»: из несуществующей «архимедовойточки опоры», распоряжающейся миром от имени самозваной «истины», он возвращается в мир, в свое естественное место равновесия. Поэтому не нужно всё усложнять: за истиной не надо далеко ходить. Она есть в каждом человеке, как то естественное блаженное состоянием, в котором родятся дети и в котором живут всегда все люди до тех пор, пока состояние это не нарушается обманом, заблуждением, соблазнами. Толстой много сил потратил на то, чтобы все поставить по своим местам, но его творчество так и осталосьнедооцененным.

Автор: Мария Филатова