«В ходе экскурсии вы увидите множество достопримечательностей, как природных, так и сотворенных руками человеческими. Вы познакомитесь с подземным фольклором, обычаями, местными байками и даже с подземным божеством — хранителем пещер Аристархом. Вы сможете увидеть подземный быт постоянных посетителей: оборудованные для жилья гроты, роспись на стенах и даже освященный православный храм под землей».

Так анонсируют экскурсию по подземной Москве в одной из многочисленных туристических компаний, которые специализируются на необычных подарках. В один ряд с руфингом (подъемами на крыши), свиданиями в небоскребах и катанием на танках попадают мистические путешествия по подземным рекам.

Примерно так же рассказывают о своих предложениях группы, которые специализируются на диггер-туризме. Сложно сказать, что оказывается важнее для заказчиков: возможность увидеть скрытую городскую экосистему или все-таки завораживающие обещания столкнуться с призраками и духами подземелий. Возможно, принципиальной разницы и нет — по крайней мере, для ученых-фольклористов они попадают в одну большую категорию городской мифологии.

Тем, кто еще не знаком с понятием постфольклора, призраки и божества кажутся более легитимным объектом изучения для исследователей устного народного творчества. Еще с середины XIX века, когда британский литературовед-любитель Уильям Томс придумал термин folk-lore и стал вести в местном журнале одноименную колонку с рассказами об умирающих деревенских традициях, многие люди верят, что изучать «представления предков» необходимо. Кажется, что они позволят вернуть некую утраченную народную мудрость, исконные и истинные представления о законах природы.

Однако сегодня фольклористы изучают сплетни и слухи, мемы и анекдоты, граффити и фанфикшн. Сама идея поиска «исконной» неиспорченной традиции безнадежно устарела: стало ясно, что фольклор всегда существовал в процессе становления в живом общении. Изменилось и представление об «устности», важное для разграничения фольклора и литературных форм. Исследователи объясняют, что появление новых коммуникативных сред — сперва звукозаписи и телевидения, затем интернета — привело к появлению новых форм массовой культуры и изменило способ, с помощью которого люди рассказывают друг другу истории.

В России поворот к «постфольклору» произошел на рубеже 1990-х и 2000-х, а в англоязычных фольклористике и антропологии еще раньше. Многие из исследователей, которые вместе с учениками и последователями сейчас собрались в независимое сообщество International Society for Contemporary Legend Research, обратились к этим самым «современным легендам» еще в 1960-е. Одним из первых объектов изучения стал сюжет об «исчезающем автостопщике», в котором попутчик внезапно и незаметно исчезает из машины тех, кто согласился его подвезти. Другим ключевым корпусом можно считать тексты и практики, которые в англоязычной традиции окружают празднование Хэллоуина.

Подытоживая состояние исследований современных легенд в 2018 году, российская исследовательница Анна Кирзюк выделяет несколько основных типов таких историй:

• классические хоррор-сюжеты о проклятых местах и встречах с потусторонним миром,
• легенды о краже органов,
• health legends о необычных болезнях, методах лечения или опасности заражений,
• contamination food stories об отравленной еде, купленной в магазинах или заказанной в публичных местах, и даже cokelore — огромный корпус легенд, окружающих производство и потребление кока-колы.

В общем, современная легенда часто звучит так, как будто то, что в них описывается, и вправду могло произойти: рассказчики говорят об обычных людях и знакомых местах, мифологические сюжеты встраиваются в новостные репортажи и застольные речи, в них легко встретить квазирациональные (вроде бы научные, но не поддающиеся проверке) объяснения произошедшего.

Девяностые или 2018-й

Пентаграмма, которую образуют московские сталинские высотки, православный крест в основе плана ВДНХ и засекреченное метро по правительственному плану на случай войны? Атеистический Советский Союз породил множество городских легенд, которые бытуют в разных социальных кругах до сих пор. Но их пик пришелся, конечно, на 1990-е.

В это время государственный запрет на разговоры о сверхъестественном был снят, и заряженная вода, колдуньи, нетрадиционная медицина и поиски призрачных заброшек наводнили медиапространство.

Исследователи говорят, что, изучая сегодня российские городские легенды, они часто имеют дело с представлениями, которые сформировались именно во времена перестройки. Опрашивая взрослых и подростков, проводя глубинные интервью и включенные наблюдения, ученые обнаруживают, что магическое мышление накладывает мистические образы на образы массовой культуры, детали быта и даже те самые «традиционные» модели.

Как всё это систематизировать? Подходов множество. Существует, например, проект «Историческая память города»: ученые из Центра исследований фольклора и антропологии города (ЦИФАГ) в Шанинке наносят на «Яндекс.Карту» места, которые упоминают их информанты, и классифицируют магические объекты в сопроводительных комментариях. Но всё на карту не нанесешь. Не отмечать же все кабинеты, в которых принимают современные целители, или все квартиры, обитатели которых чувствуют присутствие домового? Вместе с Мариной Байдуж из ЦИФАГа «Нож» попробовал составить каталог магических представлений современных горожан.

Женщина или Чумак

Аллан Чумак заряжает воду по ТВ

Что общего у женщин, цыган и Аллана Чумака? Все они современные маги. По крайней мере, многие из наших соотечественников думают так хотя бы об одной из названных категорий.

В одной из статей наша консультантка Марина Байдуж пишет, что современные горожане обычно определяют ведьму одним или сразу несколькими из пяти способов. Большинство понимают под этим словом специалистов — целителей, знахарей, экстрасенсов, которые берут за прием деньги и подают себя как профессионалов. На это представление иногда накладывается вера в демоническую природу таких людей, их связь с «нечистой силой»: ведьма «сама находится на службе у Зла или же умеет заставить работать на себя нечистую силу», — пишет Байдуж.

Другой тип представлений характерен для людей, которые хотят обнаружить магические способности у самих себя. В России такие группы часто собираются внутри неоязыческих сообществ и других новых религиозных движений. Впрочем, многие практикуют магию и в одиночку или объединяются в виртуальные группы — как замечает исследовательница, в основном «ради удовольствия».

Ведьмовское самоопределение может становиться и сознательным политическим актом. Хотя в России среди амбассадоров нового мистицизма можно назвать разве что, собственно, журнал «Нож», жители и жительницы условного Запада всё чаще практикуют слияние магических практик и феминистской теории.

Свободный эзотеризм, еще в 1960-е понятый как освобождение от институциональной религии, остается одним из способов взаимоподдержки и объединения в группы для женщин или квир-людей. Он оказывается и уместным дополнением к психотерапии, и основой для перформативного искусства, которое сегодня всё больше стремится к ритуалу:

«…Они, завесив блэк-бокс черными шелками, уставив сцену фейковыми свечами и забросав белыми розами столы, встречали гостей в черных плащах и мехах, раскрашенные как старые рокерши. Затем забрались на сцену, предупредили, что будут вскрывать сегодня самые темные чувства, положили друг другу в рот по таблетке, поплевались кровью, окрасив языки в красный, перевоплотились в черных ведьм и сообщили: We’re gonna have some poetry. <…> Я никогда до этого не видела перформансов, где шоу, ритуал, юмор, нежность и забота о зрителе, манифестация своей политической позиции, эмансипаторная телесность и просто актерское мастерство появлялись в такой совершенной пропорции. Час огромного напряжения, а выходишь оттуда как из спа-салона или спелеокамеры», —

писала танц-критик Аня Козонина о перформансе Dead дуэта Beauty and the Beast.

Впрочем, рациональным выбором наших современников могут становиться не только магические практики — рационализм и сам проникает в те формулы, с помощью которых мы думаем о магии. А иногда то, что притворяется мышлением рациональным, на самом деле оказывается магическим. Примером могут служить любые наукообразные разговоры в терминах энергетики или информационных потоков — скажем, о нооскопах.

Как это исследуют

В книге «Колдуны и жертвы: Антропология колдовства в современной России» исследовательница Ольга Христофорова анализирует веру в колдовство, в первую очередь представления о сглазе и порче, как социальный феномен. Она описывает шесть моделей анализа колдовства: это может быть способ объяснить несчастья, сложно устроенный социальный институт, инструмент политической власти, метод эмоциональной разрядки, инструмент для влияния на подозрительно успешных людей или же основной тип мышления в развивающихся странах. Большая часть материала собрана в Верхокамье (районы Пермского края и Удмуртии), однако заключительная глава называется «Традиционные модели в городской культуре» и рассказывает, как горожане говорят о магии в самолетах, парикмахерских и поликлиниках.

Домовой или кошка

Черная масса, серое облачко или плотный сгусток энергии? Это только три варианта из пары десятков способов представить домового, которые зарегистрировала Байдуж. Дух дома, квартиры, а иногда и офиса — это, вероятно, самый популярный мифологический персонаж.

Привычный — но противоречивый. Общего мнения по поводу функций и настроя домового у горожан нет. Кто-то рассказывают об опасности, которую он несет. Антропологи тогда фиксируют «полтергейстную» функцию — и отмечают, что злые духи обычно представляются в аморфных образах вроде тех самых черной массы и серого облачка или, например, светящегося шара или темного силуэта.

Иногда домовых представляют столь абстрактно, что от них остаются только так называемые «акциональные характеристики» — глаголы вроде «душит», «пугает», по которым исследователи часто и определяют персонажа.

Хотя и домовой-полтергейст иногда является в виде уродливого существа или страшного старика, конкретные образы характернее для его «патронажных» версий. Действия домовых-охранителей информанты часто называют «шалостями» и верят, что они приносят удачу. Такое существо, вполне возможно, живет и у некоторых из тех, кто сам никогда не стал бы говорить о домовом. Дело в том, что «кошки и есть те, кто защищают семью и дом от плохой энергетики», как рассказывала одна из горожанок.

Как это исследуют

«Особенности визуальных характеристик домового в современном городе» — небольшая статья Марины Байдуж, в которой она выделяет пять основных типов домового и показывает, в каком виде горожане могут воображать каждого из них. Абстрактные образы вроде черной массы и серого облачка соседствуют с вполне конкретными и довольно пугающими: «огромный мужик», «нечто круглое», «тело как кирпич, мех мягкий, как у кошки», «звероподобный, имеет красные глаза и когти».

Маньяк или леший

Возможно, вашей первой визуальной ассоциацией к слову «домовой» стали домовенок Кузя или Тоби и Добби из «Гарри Поттера». Конечно, их создатели не выдумывали своих героев из воздуха, а ориентировались на образы, которые к тому моменты уже были зафиксированы собирателями фольклора.

Теперь в нашем сознании конкретные домовята тоже часто накладываются на образ, знакомый по детским книжкам или урокам литературы и истории. Антропологи говорят, что постфольклор конструируется именно благодаря наложению «традиционных» представлений на те конкретные, которые распространяются в медиа. Архив образов из кино, поп-культуры и журналов называется особым термином — «медиалор». Это понятие, конечно, шире, чем демонологический «пантеон». В него попадают и мемы, и виральные новости или видео, и так называемые «моральные паники». Примером последних можно считать реакцию на «синих китов», которая распространялась в родительских сообществах с огромной скоростью.

Однако медиалорные сюжеты иногда обнаруживают поразительное сходство с канонически фольклорными. Так, по словам нашей консультантки, современный маньяк из темного парка на окраине города типологически близок к более «деревенскому» лешему.

Правда, в наши дни страх перед маньяками связан не в последнюю очередь с реальными угрозами изнасилования и ощущением незащищенности. Он вытекает из вполне рационального осмысления опасностей, которыми окружены женщины, дети, квир-люди, да и вообще все мы перед лицом потенциальных агрессоров. Так что этот страх точно не стоит дискредитировать. Зато интересно задуматься, не говорили ли поверья о лешем примерно о тех же опасностях, только другими словами.

Как это исследуют

Из нескольких докладов с секции «От фольклора к медиалору» на конференции «Оборотни и оборотничество: стратегии описания и интерпретаций» (2015) можно узнать, что канонический образ оборотня (ликантропа) во многом сформирован фильмами «Лондонский оборотень» и «Человек-волк». Встретить такого персонажа можно на армейском полигоне и на велосипедной прогулке.

Пугающее или счастливое

В парках можно встретить не только маньяков и леших, а магические силы, в свою очередь, водятся не только в парках. Так называемый placelore — один из самых богатых жанров фольклора и постфольклора. Как пишет финская антрополог Мэри-Энн Риммель, история «делает неопределенное место определенным и специфичным, наполненным смыслом <…>, помогает узнать место, а место помогает запомнить историю».

Сам нарратив часто вырастает из конкретной реальности — например, люди пытаются объяснить себе, почему на том или ином месте никак не завершится стройка.

Иногда источником становятся авторские вымыслы, которые возникают в популярных книгах, в художественных фильмах или на экскурсиях с названиями вроде «Москва таинственная» или «Москва мистическая». Часто повод обнаруживается в предполагаемых исторических реалиях, будь то языческие капища, которые располагаются под парком «Царицыно», или те же мистические практики Сталина.

Есть разные способы обживать такие места. Одни люди стараются держаться от них подальше, а другие используют их как повод для азартных приключений или преодоления себя. Так, одному из информантов Байдуж ночь в руинах Ховринской больнице помогла спасти отношения. Посещение заброшенного здания позволило продемонстрировать романтическое бесстрашие и в то же время собственную надежность, защищенность от злых сил.

Антропологи называют такие практики legend-tripping — путешествия по «легендарным» местам. Вот как объясняет этот термин Марина Байдуж:

«Феномен включает в себя прежде всего подростковые, но не только, практики посещения мест, известных по локальным легендам как опасные: связанные с обитающими там мифологическими персонажами или с более абстрактными и неперсонифицированными угрозами, а также произошедшими здесь ужасающими происшествиями, например убийствами. Стоит подчеркнуть, что все эти практики объединяет структура действия: нужно пойти в место X, связанное с опасной легендой Y, и совершить в нем действия Z, подразумевающие коммуникацию с героями этой легенды, и за счет этого верифицировать мифологический нарратив».

Интересно, что если «плохими», опасными некие локации обычно называет целая группа людей, то вот «счастливые» места куда чаще существуют в рамках индивидуальной мифологии.

Системное исключение составляют разве что памятники вроде скульптур на московской станции «Площадь Революции», к которым можно прикасаться и загадывать желания, мосты, на которые навешивают замки влюбленные, и святые места, где городские легенды наслаиваются на канонические религиозные сюжеты.

В остальном счастливыми люди часто называют пространства, в которых уже случались их личные положительные события, — хоть дворы, хоть парки, хоть станции метро. В такие места-талисманы многие ритуально возвращаются на счастье или хотя бы испытывают радость, случайно оказавшись поблизости.

Как это исследуют

Сайт «Историческая память города» — постоянно пополняемый архив московского «плейслора». Здесь описаны районы, улицы, дворы и отдельные объекты, представлены устные тексты-источники, работает система фильтров — можно, например, изучать только религиозные практики или получить карту «Москвы бездомной». Практики ранжируются от абсолютно повседневных («Дети воровали арбузы и дыни из вагонов на Окружной дороге, садились играть в домино и есть краденое» — о районе Кунцево) до вполне мистических («Говорили, что место проклято. Люди тонули сами по себе. Были разговоры и про орудующую на месте банду, которая нарочно топит в бассейне людей» — о бассейне «Москва»).

Даркнет или фиксики

Рискнули бы вы погрузиться в deep web или даже не знаете, что это? «Сегодня молодые люди на спор отправляются в глубины интернета — так же, как предыдущие поколения ходили ночевать в лес, населенный призраками, или стучались в дома, где живут ведьмы», — пишут авторы англоязычной академической «Энциклопедии интернета», которая вышла только в 2018 году.

Российские фольклористы пока не занимаются исследованиями интернет-пространств, скрытых, умышленно или нет, от поисковых операторов. Да и в англоязычном мире легче обнаружить подборку даркнет-легенд в развлекательном медиа, чем убедительную публикацию на эту тему в научном журнале.

Однако даже из подборок можно понять, что мифология дипвеба включает и совсем общие представления (например, о том, что на малодоступных ресурсах расцветает наркотрафик, детская порнография и даже работорговля), и конкретные сюжеты: об игре «Грустный Сатана», которая убивает компьютеры, о «красных комнатах», где людей убивают онлайн, или демонстрирует более безобидную веру в существование «марианской интернет-впадины» — самой глубокой части даркнета.

Одна из причин возникновения интернет-мифологии в том, что пользователям зачастую непонятно, как устроены все эти информационные каналы. Подробно разбираются в них разве что специалисты по кибербезопасности или самые давние пользователи. Между тем большинство обитателей Видимой сети (surface web) даже не отличат deep web от dark web’а — той его части, которая скрыта от поисковиков именно умышленно, и не по экономическим соображениям, как статьи или видео по подписке.

Впрочем, что говорить об интернет-технологиях, когда даже электрические провода оказываются населены фиксиками, а работу компьютера мы по-прежнему часто объясняем магией. Как ни странно, это вполне рациональная попытка защитить себя от перегруза сложными или непрактичными знаниями.

Как это исследуют

«The Deep Web  —  etymological curiosity and urban legend» Криса Монтейро — единственный академический текст о даркнете с элементами антропологии, который мне удалось обнаружить. Это фактически обзорная статья: автор рассказывает об истории Темной сети и происхождении ее названия, а также перечисляет, не вдаваясь в подробный анализ, несколько связанных с ней легенд. В России тоже рассказывают истории о том, как в даркнете транслируют казни детей и террористов и даже открывают ворота в онлайн-ад, но очень редко.

Не показывайте пальцем

Человек, который убил Хеллоуин, — так прозвали 30-летнего мужчину, который угостил своего сына конфетами с цианистым калием в канун Дня всех святых. У Рональда О’Брайана накопилось больше ста тысяч долларов долгов, и городская легенда об отравленных конфетах пришлась очень кстати. Отец планировал получить деньги по страховке, а вместо этого оказался сам приговорен к смертной казни.

В этой реальной истории, которая случилась в 1974 году в Техасе, сконцентрированы сразу несколько ключевых проблем городской антропологии. Те самые «моральные паники», которые у нас окружают «синих китов», заставляют многих американцев всерьез волноваться о составе хэллоуинских сладостей.

Джоэль Бест, американский социолог и автор книжки «Damned Lies & Statistics» о спекуляциях со статистическими данными, еще с 1985 года собирает из полицейских архивов истории, которые на скорую руку классифицируют как «хэллоуинский садизм», — и пока не нашел оправдания городским страхам. Чаще всего опасности ограничиваются незначительными возгораниями, отравления обычно вызывает другая еда, и единственным основанием для паники остается еще несколько случаев наподобие дела О’Брайана — то есть угрозы со стороны корыстных родственников.

Пусть такие кейсы и исключения из правил, но на самом деле они объясняют, как действует городская легенда. Фольклористы используют для описания этого механизма слово «остенсия» — определение с помощью прямого указания.

Фольклорные сюжеты, оказываются, формируют реальность, а не просто описывают ее. Они становятся алгоритмами действия для преступников, их способом отвести от себя подозрения и основанием для страха среди горожан.

Остенсивными можно назвать и ночевки в Ховринской больнице, и путешествия по подземным водам Москвы-реки, и даже посещение дворов-талисманов.

Последнее особенно важно: склонность видеть в магических практиках и мифологических историях исключительно негатив — это инерция нашего рационалистского мышления. Многие антропологи убеждены, что большая часть современных легенд на самом деле так же остенсивно (то есть с помощью простого указания) скрепляет локальные группы людей и помогает выстраивать коллективную идентичность — жителей одного дома, района, города, участников одного онлайн-сообщества.

Транслируя мифологические сюжеты, люди часто размечают на своей ментальной карте незнакомые пространства, обживают и объясняют их.

Правда, рассуждения о том, почему возникают городские легенды, у многих антропологов вызывают скепсис из-за того, что они ненаучно близки к психоанализу. Чтобы объяснить, зачем людям легенды, применяют и артикуляционную теорию (легенда позволяет выразить страхи, о которых не скажешь напрямую), и компенсаторную (легенда выражает этически неприемлемые желания и изображает их выполнимыми). Но они подразумевают большую долю интерпретации со стороны исследователей, опасность вчитывания смыслов, которые невозможно проверить.

Также приводят исследования о том, как читателей, слушателей или зрителей привлекает «желтая», леденящая душу, таинственная информация. Возьмем даже эту статью: увидев первую цитату, вы почувствовали желание читать дальше или, наоборот, раздражение? Есть ли принципиальные различия между этим текстом и заметками на любительских порталах собирателей городских легенд — или и то, и то на самом деле служит средой для распространения и кристаллизации новой мифологии? Остается только сказать, что и эти вопросы — тоже релевантные исследовательские проблемы для современных фольклористов и городских антропологов.

Источник