Главная духовная скрепа в России сделана из железа и бетона и имеет протяжённость 85,6 тысячи километров. Речь о сети РЖД: в 2019 году компания перевезла рекордные 1,2 миллиарда пассажиров, то есть каждый россиянин ездит на поезде в среднем восемь раз в год. Читательница самиздата вспоминает, как в студенчестве несколько лет работала проводницей. Герои её истории — типичные россияне: усталые вахтовики, героические женщины, нордический начальник и шулеры, которых выкосил онлайн-банкинг.
Та самая история — рубрика, трансформирующая наших читателей в авторов. Вы тоже можете рассказать свою историю нашему редактору Косте Валякину.
В детстве родители запрещали мне уходить гулять дальше соседней улицы. Я родилась в небольшом посёлке под Ижевском, где все друг друга знали, поэтому, если кто-то из соседей замечал меня за границей строго обозначенной территории, вечером дома происходил серьёзный разговор. Мама глубоко вздыхала, закатывала глаза и говорила, что вся семья волнуется и вообще приличной девочке не пристало «бегать как савраска». Лет через пятнадцать психолог на сеансе предположит, что корни моей огромной любви к путешествиям уходят в крохотный клочок земли, с четырёх сторон ограниченный поселковыми улочками.
Моя бабушка тоже жила в селе, в соседней с Удмуртией Кировской области. Раз в год наша семья — я, мама, папа и младший брат — грузилась в плацкартный вагон поезда Киров — Казань и ехала до станции со смешным названием Фалёнки. Там мы пересаживались на старый разболтанный автобус и по разбитым вятским дорогам за пару часов доезжали до бабушкиного дома с русской печью и огородом. Вокзал в Фалёнках запомнился мне огромной картой России, висевшей рядом с расписанием поездов. «Вот это да-а-а-а, — пока мы ждали автобус, я обычно глазела на неё, разинув рот. — Какая у нас огро-о-о-омная страна!» Расписание меня тоже поражало: помню, что в нём было аж три поезда Серов — Москва, которые останавливались в Фалёнках всего на две минуты. Я понятия не имела, где находится Серов: в детстве меня вывозили только в Фалёнки.
Помню, как впервые вошла в плацкартный вагон. В лучах тусклого света, среди запаха носков и перегара, я увидела Её. Женщина в строгой синей форме с достоинством раздавала пассажирам ажурные подстаканники и будила пьяных за полчаса до станции, чтобы те успели если не умыться, то хотя бы одеться. Мне было лет десять, и образ героической русской женщины прочно запечатлелся в моём детском сознании. «Когда-нибудь я обязательно стану проводницей», — мечтала я, засыпая под стук колёс. Профессия казалась мне очень увлекательной, простой и понятной: хочешь — высаживаешь пассажиров, хочешь — проверяешь билеты, хочешь — моешь полы.
Детская мечта всплыла в памяти через несколько лет. Мне было восемнадцать, я училась на истфаке в Удмуртском университете и в вузовской газете случайно увидела объявление. За два с половиной месяца летней работы в студотряде проводников обещали бешеные для Ижевска «25–30 тысяч рублей», а также «новые знакомства и насыщенную студенческую жизнь». Я записалась на обучение. После короткого курса, на котором нам объяснили, как правильно проверять билеты и мыть вагоны, я и ещё человек двадцать пять из универа отправились работать в «Российские студенческие отряды» (оказалось, движение до сих пор существует в стране с советских времен).
Большинство моих одноотрядников отработали одно лето и навсегда возненавидели ездить в поездах. Меня же затянуло в профессию почти на три года. Какое-то время я даже совмещала поезда с учёбой: в месяц у меня случалось по два рейса Ижевск — Екатеринбург, и, пока пассажиры спали, можно было делать домашку и готовиться к зачётам. Железная дорога научила меня быстро ориентироваться на местности, принимать решения за доли секунды, ничему не удивляться и мгновенно засыпать в любой обстановке. Мой рекорд — отключиться за полминуты в телеге, на которой вывозят грязное бельё; за окнами был 30-градусный мороз, поэтому спала я прямо в пуховике. Правда, были вещи, которые я навсегда оставила в поезде. Например, терпимость к хамлу и тупицам. Теперь, когда мне грубят в транспорте или в поликлинике, во мне сразу включается внутренняя проводница.
Матёрые проводники любили рассуждать, что у каждого вагона есть душа и дух-покровитель. По аналогии с живущим в домах и квартирах домовым, он назывался «вагонный». Он мог запереть или открыть любую из дверей, включая туалетную, прятал сигнальные флажки и подбрасывал фонарики в неожиданные места. Мою подругу Машку, самую смелую и бешеную из всего студотряда (она снимала стресс, на ходу открывая дверь последнего вагона и высовывая из поезда голову с криком: «Заколебалоооооо!»), паранормальщина накрыла в поезде Свердловск — Анапа.
Непонятные вещи стали происходить сразу после отправления с Урала. То табличка с номером вагона упадёт во время стоянки, то вещи у пассажиров пропадут, то ночью послышатся странные шорохи из тамбура. Посоветовавшись с коллегами, Машка с напарницей Олей решили задобрить вагонного. Около двух ночи они затеяли ужин, положили на тарелку печенье и кусочек сыра и хором произнесли: «Вагонный, вагонный, вот тебе угощенье, приходи и съешь, давай жить дружно». Тарелку вынесли в коридор и поставили на окошко у кипятильника. Через пару минут поезд остановился, и в душной тишине ночного вагона зазвонил Машкин телефон. Пришла эсэмэска с незнакомого номера: «Я не приду. Есть не хочу».
До шести утра Машу и Олю трясло. Девушки ходили друг за другом даже в туалет. На следующий день выяснилось, что сообщение отправила командир нашего студотряда Диана. Она тоже была приглашена на поздний ужин, но задерживалась на пересменке. Её телефон сел, поэтому эсэмэску пришлось отправлять от напарника.
Говорят, в девяностых и первой половине нулевых в российских поездах орудовали картёжники. Одна из кадровых, с которой мне довелось поработать на рейсе Свердловск — Нижневартовск, вспоминала, что шулеры садились в вагон без билета, обезоруживая проводников таинственной кодовой фразой «форма 36» (название произошло от количества карт в игральной колоде), и в следующие пару часов методично обыгрывали слишком пьяных или просто наивных пассажиров. Кадровая учила: «Допустим, подходит к тебе мужик средних лет и говорит: „Я по 36-й форме“. Ты его пропускаешь, запираешься в служебном купе и никого не трогаешь. И ни в коем случае не пытайся с ними препираться! Однажды девочку-проводницу за такое выбросили из поезда на ходу».
Схема выглядела просто и изящно. Картёжники договаривались с проводником, находили пассажиров-вахтовиков, которые везут домой получку — их легко было опознать по двухнедельной небритости и запаху перегара, — и предлагали сыграть в «дурака» на деньги. Сначала жертву забалтывали, а дальше — дело техники: меченые колоды, перемигивания, откровенный мухлёж. Выиграв у всех в одном вагоне, «форма 36» перемещалась в следующий, а потом сходила с поезда безнаказанной. Проводники им никогда не препятствовали: увы, не каждый поезд сопровождали полицейские, поэтому угроза жизни и здоровью выглядела вполне реально.
Правда, мне «форма 36» за три года не встретилась ни разу. Говорят, что победили мошенников не правоохранители, а банковский прогресс: когда вахтовикам стали переводить зарплаты на банковские карты, работать шулерам оказалось бессмысленно.
Перед самостоятельным путешествием по российским железным дорогам каждый новичок проходит стажировку: рейс с профессиональным (на студотрядовском сленге — «кадровым») проводником. Мой стажёрский поезд ехал из Екатеринбурга, который в РЖД в начале 2010-х всё ещё называли Свердловском, в Нижневартовск, который, по неуточнённым причинам, зовётся «Вача», и обратно. Подавляющее большинство пассажиров — крепко пьющие вахтовики из Свердловской области или Башкирии. Они либо ехали «на севера́» из своих деревень и посёлков, где работы не было совсем, либо возвращались домой с получкой. В быту северные были неприхотливы: убираться можно было пару раз за четырёхдневный — два дня туда и два обратно — рейс.
Кадровые пользовались тем, что северные были при деньгах, и продавали из-под полы чай, сигареты и водку с накруткой в пять-десять раз. А ещё возили «зайцев» и посылки. Один проводник хвастал, что по тарифу получит за рейс три тысячи рублей, но домой привезёт все пятнадцать. Студентам тоже перепадало: моя подруга Юлька получила от пьяного вахтовика 5000 рублей с комментарием: «Так хорошо полы моешь! Сходи купи себе шоколадку». В общем, северное направление — не работа, а сказка. Если, конечно, вас не смущают выбитые окна, разбитые носы и тамбуры, запачканных кровью после пьяных драк. Ну, и то, что северные поезда комплектуют как попало: например, при мне проводникам постоянно выдавали лишние комплекты белья, подстаканники, подушки и даже одеяла. Их можно было продать, но выручку с этих денег не тратили: вдруг на следующем рейсе случится недостача, которую придётся покрывать из своего кармана.
Главной задачей кадрового было научить студента решать конфликты, мыть полы, «садить» и высаживать. Моим наставником оказалась Светлана: сорокалетняя брюнетка, которая носила очки в позолоченной оправе, форме предпочитала футболку, спортивные штаны и сланцы и почти никогда не красилась. Ненавижу драматичные портретные описания, но глаза у Светланы правда были полны какой-то глубокой тоски. Порой она бывала со мной резкой: «Слуш, ты чё опять эту фашистскую форму нацепила? Опозорить меня хочешь?» Но большую часть времени относилась ко мне и моим подругам по студотряду с нежностью, защищала от вахтовиков, которые были одержимы идеей завязать роман со студенткой. От проводницы из соседнего вагона я почти сразу узнала, что жизнь у Светланы не сахар: первого сына забили в армии до смерти, второй утонул, а муж то ли ушёл, то ли умер.
Весь рейс кадровая выпивала. Ближе к Нижневартовску новые пассажиры не садились, почти все старые вышли, проверок не было — ни санэпидема, ни ревизоров, ловивших «зайцев». Градус ответственности падал, градус напитков Светланы рос. Перед Мегионом — одной из последних крупных станций на пути к Ваче — Светлана решила устроить мне ужин в честь окончания моего первого рейса. Для антуража я принесла салфетки, а кадровая достала все остававшиеся у неё вкусности: мягкую булку, банку рижских шпрот, сушки со сгущёнкой и бутылку водки. После первых же ста грамм Светлана разрыдалась.
Помню только обрывки её слов: «Я их так любила, так любила…» Пить мне было нельзя: для студотряда действовал сухой закон, который я строго соблюдала, — поэтому приходилось уныло глушить сушки со сгущёнкой. Успокоившись, Светлана отправила меня спать, пообещав, что оставшихся пассажиров высадит сама. Проснулась я от того, что кадровая, громко всхлипывая, натягивала на меня всю имеющуюся у неё тёплую одежду. Она снова и снова повторяла, как любит своих сыновей и какими хорошими они были людьми, обнимала меня и гладила по голове: «Ты мне уже как дочь, никуда тебя не отпущу, только не простудись». От внезапной нежности мне стало не по себе. Я соврала, что мне срочно нужно в туалет, выбежала из служебного купе и отправилась спать на 54-е место — боковушку, на которой обычно хранят бельё. Проснулась раньше, чем планировала: Светлана проспала Сургут, высаживать пассажиров пришлось самой.
В Свердловске мы попрощались как добрые друзья и больше никогда не виделись. Светлана научила меня всему, что полагалось кадровой: прикрикивать на вахтовиков, мыть туалеты за две минуты одной туалетной бумагой и мало спать. Но главное, я поняла, что работа проводницей не так проста, как казалось мне в детстве.
В свой второй рейс, Свердловск — Анапа, я ехала уже без кадровых. С вагоном мне тогда капитально не повезло: в консервной банке советского образца не работал кипятильник, регулярно ломался туалет, а сразу после отправления отказала откидная площадка. Так называется конструкция, прикрывающая лестницу, по которой пассажиры поднимаются в вагон: открываешь дверь, поднимаешь площадку — и лестница автоматически опускается. Вот только моя площадка почему-то автоматически поднималась при открытии двери. Сначала я про это забывала, поэтому заработала несколько синяков на ногах, но постепенно привыкла. Устранять неполадку почему-то не спешили.
Наш поезд обслуживал поездной электромеханик (по-железнодорожному просто «ПЭМ») со звучным именем Александр Невский. Все шутили, что с вагонами он обращается так же, как его тёзка с тевтонскими рыцарями на Чудском озере. С князем-полководцем Невского роднило не только имя, но и любовь к риску и геройству. Он любил запрыгивать в поезд, как только тот тронется: хватался за поручни и подтягивался в вагон. В тот день в Уфе встретились двое: ПЭМ Невский и моя сломанная площадка. После объявления о том, что до отправления осталось пять минут, механик картинно зевнул, потянулся и отправился за сигаретами. Под крики проводников «Невский, пора в вагон!» он, расслабленно улыбаясь, медленно шёл по перрону. Когда поезд наконец тронулся, Невский ускорился и, к моему ужасу, решил запрыгнуть в мой вагон.
ПЭМ повис на поручнях и долбился в дверь. Я запаниковала: а что, если он соскользнёт под поезд и ему отрежет ноги, как тому пассажиру во время рейса Свердловск — Ижевск? А если я открою дверь — и площадка разобьёт ему голову? А написала ли я о неполадке в журнал ремонта? Меня оштрафуют? Посадят? Что мне делать?! За пару секунд я решила, что штраф в сто тысяч рублей — именно столько, по рассказам кадровых, пришлось бы заплатить, сорвав стоп-кран и задержав поезд на пару минут, — сущие пустяки по сравнению с отрезанными ногами Невского. Так в своём втором рейсе я дёрнула стоп-кран.
В тамбуре что-то засвистело: из крана выходил воздух. С перрона на меня ошалелыми глазами смотрели пассажиры и сотрудники станции. Поезд остановился, ПЭМ отпустил поручни, залез в тамбур и стал орать на меня матом. Смысл его сообщения сводился к тому, что я настолько бестолковая, что даже стоп-кран опустила как-то не так. Выговорившись, Невский убежал в своё купе, а я села на пол тамбура и заплакала. В таком состоянии меня застал начальник поезда.
Всхлипывая, я объясняла ему что-то про оторванные ноги и ценность человеческой жизни. Начальник, не вслушиваясь в мой бессвязный рассказ, осмотрел стоп-кран и сухо сказал, что придётся ставить новую пломбу. «Ты всё сделала по регламенту, а Невский у меня ещё получит», — бросил он напоследок. Через пару минут поезд тронулся. «Ну, ты теперь чувствуешь себя настоящей женщиной?» — спросила меня подруга-проводница из соседнего вагона. После того случая иначе как «настоящая женщина» меня в студотряде не называли. Дома я поменяла ник во «ВКонтакте» на Ирка *Настоящая женщина))))* Лебедева. Друзья в Ижевске до сих пор шутят, что я не то что коней на скаку — поезда на ходу останавливаю.
Невский после происшествия рассказывал всем, что и не думал никуда опаздывать — «это всё тупые студенты». Через три дня начальник поезда отругал его за браваду, и ему пришлось извиниться.
Это случилось на второе лето моей работы. Состав двигался из Свердловска в Анапу. Утомлённая духотой — мы ехали по Воронежской области, где, по моим наблюдениям, начинается настоящий русский юг и заканчивается кислород в вагонах российских поездов, — я мечтала выпить чего-нибудь холодного и почитать книжку. Но тут в моё купе вошёл начальник поезда Олег Евгеньевич. Он был классическим прожжённым железнодорожником. Полный и краснолицый, он разговаривал с колоритным украинским гэканьем и постоянно вспоминал родной Харьков. Больше всего в мире он любил деньги, поэтому не упускал случая подзаработать. Брал посылки. Взимал проценты с продаж знаменитых уфимских «глухарей» — якобы глухонемых инвалидов, которые продавали всякую мелочовку, прикрываясь легендой о нищенской пенсии, а на поверку говорили не только на жестовом, но и на русском, башкирском, татарском и наверняка ещё десятке языков. Всегда зазывал в свой поезд сочинских чёрных риелторов, предлагающих пассажирам квартиры посуточно по завышенным ценам.
На этот раз в моём купе Олег Евгеньевич появился со скромной дамой средних лет. Она пугливо озиралась, держась за клетчатый баул, по габаритам раза в два превосходящий её саму. Это была «мороженщица» — так мы называли всех продавцов, которые садились в поезда южного направления и продавали пассажирам чипсы и сладости или эскимо, воду и пиво из заполненных льдом сумок-холодильников. Начальник подмигнул мне и попросил пройти с женщиной пару-тройку вагонов, а потом высадить её, где она скажет. После короткого коммерческого променада мороженщица выдала нам с напарницей по брикету шоколадно-вишнёвого пломбира, попросила воды и неожиданно начала рассказывать о себе.
«Вообще-то я учитель начальных классов, — гордо сообщила она, — но зарплата в области такая, что всё лето ходишь по поездам. С вечера закупаю мороженое и пиво, к четырём утра прихожу на вокзал. Начальникам денежку сую, чтоб пускали, и езжу торгую до позднего вечера. За сезон выходит больше, чем за полгода в школе». Дальше история была больше похожа на эпизод сериала про ментов из 1990-х. Дело в том, что на каждой южной станции толпились десятки таких мороженщиц. Наша утверждала, что весь этот малый бизнес контролировала некая «мафия». Чтобы иметь право торговать, нужно было «платить смотрящим большие бабки», а у неё таких не было. «Как-то мы с подругой ехали с баулами до Новохоперска и, как обычно, не заплатили. Смотрящие заметили нас на одной станции и отзвонились коллегам на следующей. Мы выходим, а у нас весь товар забирают. Хорошо ещё по голове не настучали. Обратно еле добрались — без денег и мороженого».
Тот день для мороженщицы выдался удачным. Она наторговала на пару тысяч рублей и планировала выйти в Россоши и отправиться домой. «Только бы никого не встретить, девочки!» — причитала женщина, допивая чай. Поезд остановился, мы с напарницей внимательно осмотрели перрон и дали мороженщице знак, что можно выходить. На прощание я попросила её отнести на почту открытку для моих родителей.
У здания вокзала курил здоровенный мужик. За пять минут до отправления поезда он подошёл к нам и заговорщически спросил:
— Девчат, а к вам никто не садился?
— В смысле? — Я пожала плечами. — Пассажиры?
— Ну, бабы какие-нибудь с баулами. С пивом, например.
— Что вы! У нас начальник не берёт никого.
Мужик недоверчиво зыркнул и отправился по своим делам. Через две недели открытка родителям дошла.
Смешно вспоминать: когда-то я искренне мечтала посвятить этой профессии всю жизнь и дослужиться до начальника поезда. Но после вуза я устроилась на завод скучным специалистом пресс-службы — и времени на рейсы не осталось. На новой работе из приключений было разве что пронести запрещённый на рабочем месте мобильник мимо охраны. А потом я ушла в журналистику.
Я до сих пор с нежностью вспоминаю свою студенческую работу. Мне кажется, в поезде я приблизилась к образу той самой настоящей русской женщины, который так запал мне в память в детстве. Если работать, то с полной отдачей, если спорить с ПЭМом или аферистами, то стоять на своём до конца, если принимать решения — нести за них ответственность, какими бы безумными они ни казались. И главное — дорожить друзьями. Иногда мне до сих пор снятся поезда. Я стараюсь запрыгнуть в вагон, но постоянно опаздываю.
Свежие комментарии